идет, тигра никогда не тронет. Даже когда один человек идет, и то тигра не тронет. Наша раньше тигра не боялись, только молились ему, думали — бог.

— А кто же, по-твоему, работает в цехах? Кто построил заводы? Все приезжие.

— Я тоже бывал на доках, меня экскурсия таскали, секрет показывали, велели молчать, никому не говорить, рыбки поймать и привезти. Шибко интересно. Вот это верно, военный корабль шибко красивый, оборона дела помогает… А чё, Гошка, ты мне эту картину подаришь? Ладно. Я тебе привезу рыбы, не ворую на колхозе, сам поймаю. Голодный не будешь. У нас в Рыбкоопе теперь варенье есть, у вас в городе ни черта нету, а у нас есть все. Сахар тоже привезу, и ты гостей зовешь, спирта им ставишь. Спирта даю тебе. Черта тебе, Барабашка знаешь сколько зарабатывает? У нас самый худой колхозник работает с Максимкой — пять тысяч зарабатывает. И ни черта никого не накормим. Город как голодный был, так и бегает по магазинам. Ну, даешь мне картину?

— Подожди. Пока она нужна мне самому. Я хочу сделать несколько картин про рыбаков для выставки. Как же я могу отдать?

— Спирта дам.

— Я не пью.

— Продаешь на барахолке, и тысячу рублей за литр тебе дадут.

— Знаешь, пойдем ужинать и спать, я придумаю что-нибудь.

Утром поднялись затемно. Георгий сказал, что со временем он напишет копию с картины и подарит Барабашке.

Тот был очень доволен приемом, который ему оказали.

Он спал не на полу, как иногда приходится в гостях у городских, а на диване, под хорошим одеялом, на чистой простыне. Георгий вместе с ним купался под душем в ванной. Барабашка был не так дик, как он хотел себя показать. Он бывал в разных городах, на собраниях, ездил с делегациями. Но мал ростом, щупл, темен лицом, одевался небрежно и выглядел как совершенно темный человек.

— Нет, — сказал он Раменову. — Теперь я больше не хочу брать твою картину. Не надо.

— Ты обиделся?

— Нет!

— А что же?

— А Барабашка, понимаешь, прочитал сегодня название картины: «На горисполкомовской».

— И это тебя охладило?

— Чё, ты хочешь, чтобы в горисполкоме узнали, как ты мне их лошадь отдал? Если на картину посмотрят, увидят — Барабашка едет на лошади, везет рыбу, довольный, размахивает вожжами. А ты подписал. Они тебе давали лошадь катать толстую москвичку, а ты политическую ошибку делал, отдал эту лошадь возить рыбу. Я думал, ты другую масть рисовал нарочно. А тогда зачем надпись? Подумают, что я сам просил. У-у! Меня за это по головке не погладят. Не хочу! Пусть висит тут. И на выставку не таскай. Где будет выставка? В Москве?

— Да-а… — уклончиво ответил Георгий.

— Тогда ни чё! Можно! Тогда не страшно. Ты — шибко хороший художник. И веселый. И по-нанайски разговариваешь.

Счастливый Барабашка позавтракал и, не желая мешать художнику, стал собираться, жалуясь, что придется опять весь день ходить по твердой дороге и от этого у него болят ноги.

— У нас в деревне мягонькая дорога, хорошо ходить, асфальта нету, мостовой нету, коленка не болит. А у тебя болит? Нет? У-у, ты привык! Ты здоровый, Гошка. А эта толстая баба, которая с тобой приезжала, помнишь, чё она сказала! У-у, умная, толстая, как мужик. В царское время у нас такой купец ездил, покупал рыбу, икру, давал бочки нам. Мы сами не умеем делать бочки. Старики ее увидели и купца вспомнили. Я слыхал, она тебя спросила у проруби, куда эта рыбка идет. Видал! Она заметила! Умная! Я хорошо слышал! Мы ловим, а в Москве рыбки нет! Нашей рыбки нет. Там только плохая, расейская рыба. Потому, что в городе народ не работает, только ходит по улицам. Я тебя люблю, давай попрощаемся.

Он поцеловал художника в обе щеки.

— Приезжайте к нам. Никогда с голоду не помрешь. Нина, до свидания, — кивнул он Раменовой. — Вот твоя жена даром по улице не ходит, она работает, а тоже продукты достает, — сказал он, глядя, как Раменова выкладывает из сумки сверток с развесными макаронами, принесенными из магазина.

— Я знаю, как она работает. Газета придет, я говорю: это баба Гошки газету делала.

Он хитро улыбнулся, глаза утонули в морщинках черного лица.

— Нина, продукты надо будет — скажи мужику, пусть едет к нам, и мы маленько даем. Его макаронами никогда не прокормишь, ево — мужик, ево — как тигра, ему мясо надо… А зачем, Гоша, обманывал, на картину другую погоду рисовал?

Георгий достал газету из почтового ящика.

— Чё, это какая газета? Московская? Говорят, в Москве народу еще больше, и все идут как демонстрация, и все толкаются. Как бы я там ходил? Приезжал нарком рыбный, сказал, отправит меня на слет рыбаков на Москву. Ево — хороший, нарком. Обманывать не будет?

— Конечно, не будет. Так ты поедешь в Москву?

— Конечно! Только ево спецодежду плохую дает. Я ему сказал. А чё, я как там буду жить? Я боюсь, как по улице пойду, я обязательно рассержусь. Когда много людей и все мне мешают ходить, я не могу, я тогда злой. Я не люблю, когда меня толкают. Я в кино видел, там все бегут, и теперь под землей ездят и думают, что хорошо, так красиво устроено метро. А чё хорошего людям под землей ездить? Разве людям на земле места мало? Гошка, как бы народ погнать обратно на работу, пусть даром не ходят и без дела не сидят, и под землей не ездят. У вас в Расее реки есть? Конечно есть! Ну хорошо. А рыбы разве нет? Разве нельзя бригаду составить и ловить? Если рыбку кушаем, никогда не пропадем. Японец нас не победит. А ты японца видел когда-нибудь?

— Видел. А ты?

— Тоже видел. Корейца ходили вместе красным партизанам. Японцу это не нравил. Японца к корейцу подойдет, наставит ему на брюхо штык и скажет: «Бурсука!» Это значит — большевик. Японца заходит на нанайский дом и потихонечку, ласково говорит. Это, Гошка, тебе надо знать. Нанайцам не нравится, когда человек громко кричит. Надо нанайцу потихонечку говорить. А японца — его хитрый, хитрый, что сказать — знает.

Барабаш ушел. Георгий отправился в студию.

ГЛАВА XI

Ночью на широком окне спальни стали проступать красные пятна. Красные струи стали растекаться. Стволы и листья пальм, разрисованные морозом, казалось, наливались соком. Вскоре все окно охватил пламень, багровые, алые, даже голубые языки его стали застывать, и казалось, что это витраж, изображающий фантастический